Фотосинтез (Вера Полозкова aka Vero4ka)

Не всегда выходишь после общения с замечательными людьми окрыленной, а с Верой был как раз тот самый - счастливый - случай. Ну, а поскольку Вера сказала много всего, что мне кажется жизненно важным и что может оказаться не менее важным для тех, кто любит ее и ее стихи, выкладываю полную версию. Очень много букв, но кому нужно - тот прочтет.

О чем мы с вами будем говорить?

О смысле жизни.

А, тогда хорошо. Только, пожалуйста, не спрашивайте меня: «Почему вы такая молодая и веселая, а стихи у вас такие мрачные?»

Я бы спросила, почему они такие взрослые? У вас есть герои, которым много лет, гораздо больше, чем сейчас вам — и 42, и 48, и 60. Как вы понимаете, что они чувствуют? Мне кажется, что есть вещи, которые не универсальны и понятны только, когда ты находишься в определенном возрасте.

Мне кажется, что человек не сильно меняется с лет 12-15. У меня есть друг Миша Козырев, который в 41 год классический представитель поколения 17-летних. Он любит рок до сих пор как единственную свою религию, устраивает какие-то радостные глупости по отношению к женщинам, в которых влюблен, и не взрослеет категорически. У меня есть друг Вова Кристовский, который в качестве татуировок на левом плече — как большой парень в роке — перевел все детские рисунки своих четырех дочерей. Там какие-то зеленые слоны, жирафы. Ощущение, что дети поймали отца пьяного и наколочной машинкой все ему изрисовали. Он просто принес татуировщику рисунки и сказал: «Переведи». В переводные картинки они до сих пор играют.

И с другой стороны, у меня случались времени вполне старческой беспомощности. У меня матери 62 года. Поэтому я довольно хорошо себе это представляю, что такое старость и беспомощность, и страшнее всего в этом именно беспомощность, т.е. невозможность что-то изменить, когда хочется изменить. Все остальное, мне не кажется, чтобы очень сильно меняло людей. Мне случалось терять, мне случалось болеть, мне случалось подыхать от невзаимности. Не знаю, почему это не универсальный опыт.

Т.е. это одинаково и в 20, и 30, и в 50?

Да, это одинаково ужасно и в 30, и в 50. И одинаково счастливо, когда кто-то понял и позаботился без просьбы, когда тот, в кого ты верил, вдруг взял и всего добился. Это одно и то же удовольствие во все времена. Единственное, что меняется — возможностей удивительного становится меньше, надо что-то уж совсем из ряда вон выходящее делать или видеть, чтобы удивляться. Что, впрочем, не касается поэзии, потому что она и так работает с категориями экстраординарного, как правило. В стихотворении не может ничего не происходить, обыденность по определению такая удивительная, что про нее стихотворение и пишется.

А опыт тогда в чем заключается?

Мы вчера разговаривали об этом с моей подругой Рыжей. Вчера у Кристовского был концерт, на котором я выступала, после этого мы поехали отпраздновать. Взяли Рыжую, взяли Сережу, самого Вовку и его жену Леру. Лера производит впечатление такого бунтующего подростка по виду: коротко стриженая блондинка в татуировках с проколотым носом, дико заводная, с огромным количеством цитат, она все изображает лицом, у нее безумная мимика. Сказать, что это 33-летняя мать четверых детей невозможно практически ни при каких обстоятельствах. Я бы сказала, что это девочка с Тверского бульвара, которая ждет подружку у Есенина, а это жена с четырьмя детьми. Я говорю Рыжей: «Смотри!». — «Но возраст же не в этом», — отвечает она. Возраст в том, чтобы доводить до конца, в середине пути поняв безнадежность задания, например. Возраст в том, чтобы держать удар, возраст в том, чтобы держать лицо, возраст в том, чтобы, когда тебе хамят, найти максимально холодную интонацию, чтобы ответить, а не разрыдаться и сбежать. И только в этом возраст проверяется, и в ближайшие 20 лет так и будет. И только по этим признакам можно будет понять, сколько нам лет.

А что значит «поняв безнадежность»? Безнадежность чего?

Как дети делают, когда видят, что у них не получается? Они хнычут и убегают. И подростки тоже. И всю юность я не начинала ничего, что в процессе давалось мне тяжело. А если начинала, то точно не заканчивала. А сейчас я понимаю, что если я не научусь этого делать… Хотя я уже это умею. Как ты выходишь, например, и видишь, что люди, которые сидят в зале, совершенно не рады тебя видеть, потому что они тут по другому поводу, инфантильные люди и дети убегут. А ты понимаешь, что тебе надо в любом случае дочитать, потому что иначе ты не спортсмен, не боец, и ничего не добьешься. Иногда ты их даже побеждаешь этим. Возраст в том, чтобы переносить боль и не жаловаться, потому что дети не могут страдать, не привлекая всеобщего внимания, если только это не до времени повзрослевшие дети. Возраст в том, чтобы понимать, что в какой-то момент будет такое время, когда будет некому позвонить и тебе придется все делать самому. Потому что дети всегда на кого-то надеются: на маму с папой, на добрую волшебницу, на дядю или на бабушку. Когда не на кого надеяться, кроме себя самого — вот это уже возраст.

По поводу «доводить до конца». У этого же есть другая грань — идти до конца, когда можно и остановиться. Ведь конец — это вообще-то смерть.

Самое простое — это олимпийский пример. О чем думают люди, приходящие 58-ми в марафоне, например? Ты примерно с 15-й минуты знаешь, что ты: а) не выиграешь и б) даже в четверку не войдешь. Ну, обычно это понятно. Ну, хорошо, может, не с 15-й минуты, может, ты еще на что-то надеешься первые полчаса. Но вот какого хрена тебе добегать, если ты уже видишь, что ты точно не победишь? Какого хрена тебе докатывать, если ты упал в процессе и тебе поставят 5,6? Будь ты хоть трижды Ирина Слуцкая, кто угодно, если ты упала, то у тебя даже бронзы не будет. Зачем ты докатываешься, зачем ты в слезах не убегаешь за кулисы, не надеваешь эти штучки на коньки и не сидишь у себя в гримерке, и не раздираешь волосы на себе? Нет, они докатываются и улыбаются в конце. Вот это возраст. Это взросление. Потому что если ты выбрал это, то сейчас ты придешь 58-й, и ты запомнишь это, через четыре года ты придешь 30-м или там 15-м, а потом ты победишь. Да, это будет не сразу. Это просто надо в голове держать. Это сейчас ты упала, и точно ничего не получишь, и это может быть даже последняя олимпиада. Но чтобы себя уважать, тебе нужно докатать, а в конце встать и гордо всех поприветствовать. Не судей, а того человека в себе, который очень хотел победить. «Чувак, мы с тобой ничего не получили, но мы все равно круче всех!» Лет в 17 мне и подобие мысли не приходило, что их заставляет это делать. Я смотрела эти олимпиады и думала: «Ну, зачем ты унижаешься? Ты крутишь эти свои идеальные каскады и тройные тулупы, тебе все равно уже ничего не поставят». А потом понимаешь, что это вообще не для судей делается, и не для публики, только для себя.

Но есть же люди, которые никогда не придут первыми.

Вот что их заставляет, я не знаю. Я думаю, что они просто не верят, что они не придут первыми. Что тебя заставляет что-нибудь делать, если ты знаешь, что ты никогда в этом не преуспеешь так, как ты хотел бы? Я, правда, думаю, что такие люди тратят свою жизнь зря. Пусть они едут чего-нибудь выращивать в сельскую местность. Они должны верить до конца. Даже если они всегда будут твердыми четверочниками. А вот это, кстати, самое обидное. Либо ты распиздяй и хулиган, и за счет этого все тебя ненавидят, ты enfant terrible и звезда школы. Либо ты отличник, все тебя ненавидят, и ты звезда школы, и ты выходишь получать золотую медаль. Обиднее всего быть круглым четверочником. Ты очень стараешься, и никогда не будешь никем выдающимся.

А вы в чем хотите прийти первой?

Мне хочется, чтобы у меня получалось заниматься всем, что я выбрала. А я выбрала сразу много. Там, где люди из шести пунктов отмечают один, я взяла и как жадный ребенок все подчеркнула. Я, естественно, очень хочу продолжать писать. Я очень хочу играть в театре. Мне хочется петь, и я беру уроки, потому что я занималась этим все детство. Мне хочется фотографировать, и у меня это получается, просто я пока никому не показываю. Мне очень много что хочется делать. Что-то из этого я готова оставить на любительском уровне и особо с этим не высовываться. С чем-то мне хочется преуспеть. Мне хочется, чтобы мои книжки продавались тиражом не 3 тысячи экземпляров, а 30 тысяч. И сейчас это уже гораздо реальнее, чем было в начале пути. И положа руку не сердце, я наверное это заслужила. Потому что есть некие неоспоримые доказательства, что стихи могут быть востребованными. Хотя еще полтора года назад невозможно было себе представить факт наличия моей книжки в московских книжных магазинах. Она уже готовилась к выпуску, но ее можно было достать только через интернет, она была плохо сверстана. Я заходила в книжный магазин «Москва», шла в раздел «Поэзия» и думала, что когда-нибудь я стану большой и сильной, и там будет лежать моя книжка. Уже в январе этого года она там лежала с надписью «Лучшие продажи в декабре». Сейчас она лежит с надписью «Вера Полозкова — обладатель премии «Неформат», на рояле, где бестселлеры стоят.

Вы счастливы?

По сравнению с моими пятнадцатью или шестнадцатью, я живу какую-то абсолютно мифическую жизнь. Я бы не поверила, что Володя Кристовский прогонит со сцены музыкантов, выйдет к микрофону и на пятилетии группы скажет клубу «Б1»: «Дорогие друзья, мне бы хотелось представить вам свою близкую подругу…» (Мне захотелось отмотать, чтобы я была 19-летняя: «Свою близкую подругу?! Чего? Я его подруга?!) «… поэтессу Веру Полозкову, чтобы она прочитала вам несколько стихотворений». Я выхожу, там ревет две тысячи людей… Это было ровно вчера. И мне захотелось что-то очень сильное почувствовать на этот счет. Мои книги продаются в магазинах «Москва» и «Республика», журнал «Афиша» выходит с моим портретом на целую полосу, люди проходят послушать, как я читаю, я играю в театре, а меня с 13 лет не устраивало, как я выгляжу, – все получилось. И все действительно хорошо и не на что жаловаться, но как правило, чтобы человек оставался живым, всегда остается какая-то одна нереализованная мечта. И я все пытаюсь смириться с этим. Очень круто, что остается то, что ты не достигнешь, но мне не нравится, что это отъедает у тебя очень много радости по поводу сбывшегося и так обесценивает все, что ты уже сделал. Мне вот интересно у Майкла Джексона спросить или у Мадонны, есть ли что-нибудь, чего они не достигли в жизни. Может, они всю жизнь мечтали сделать мертвую петлю на вертолете. Почему ты сидишь и думаешь: «Да, у меня есть возможность жить в такой квартире, да, у меня книжки и даже мне еще 23 года всего»? Почему всегда остается то, что ты не получил, и это очень больно, что у тебя все есть, а этого нет. Хотя это какая-то фигня, какой-то мальчик дурацкий, ну, мальчик, ну, сколько их еще будет.


А это всегда любовь?

Нет, не всегда любовь. Когда была любовь, начинались самопоедания насчет того, что я не то делаю, про что меня Бог задумал. Но я так понимаю, что это никогда, конечно, не совпадает, что никогда не бываешь доволен окончательно, потому что, видимо, в этот момент тебя Бог-то и приберет. Он не должен дать тебе позволить почувствовать головокружение от успехов. Но почему-то счастлив, именно в том понимании, в каком я это осознаю, ты бываешь, когда влюблен. Я не знаю никакого другого состояния прямо кипящей жизни — такой, что ты не можешь перестать улыбаться. Вот почему-то все карьерные, творческие и дружеские вещи всегда стоят такого дорогого, что когда ты их до конца доводишь, у тебя уже просто нет сил радоваться. Если ты в детстве мечтал о большом зеркальном кабинете, и ты его получаешь в 25 лет, почему-то к зеркальному кабинету прилагаются подчиненные-долбоебы, какой-нибудь ужасный начальник, контора, которую ты на самом деле не очень любишь, но уже потратил на нее 7 лет со студенческой скамьи и не можешь уйти. Но зато зеркальный кабинет. Думаешь: «Ну, вот круто, и что теперь мне делать с ним, я не хочу вообще этого зеркального кабинета, я хочу маленькую беленую хатку в штате Гоа, Индия, в Морджиме, и что мне делать теперь с этой мечтой?» Не очень устраивает, что все так, но, видимо, такие законы.

Но вы заказывали то, что получили?

Да, я этого очень-очень хотела. Мне даже казалось, что это важнее любви. Потому что на любовь нельзя ставить, это иррациональная категория, которую не выслужишь, не добьешься, не выторгуешь. А имя твое, и книжки твои, и друзей твоих у тебя никто не отберет. Просто раньше было детское ликование от любой подаренной фиготы, которая крутится и поет. А сейчас ликования нет ни от чего. Может, это период такой, что мне отбили возможность радоваться.


А как вы воспринимаете ваш успех – как должное?

Воспринимаю с рефлекторным прижиманием головы, потому что знаю, что после каждой премии начнется вал такого говна в твою сторону. Это как есть и думать, какой чек тебе принесут. В детстве не думал про расплату совершенно, и счастье ничего не стоило.

А расплата реально существует? Просто я иногда думаю, что может, мы сами себя так программируем, что она будет.

Расплата существует реально, без дураков. Даже если это просто ответственность. Допустим, какое-то издание нарекло тебя надеждой современной русской литературы. В 17 лет это заставило бы тебя прыгать и тыкать носом в этот журнал всех своих друзей — чистое счастье. Сейчас ты понимаешь, что если через год ты не сделаешь что-то такое, что убедит критика в этом мнении… Люди очень не любят разочаровываться в том, во что они однажды поверили. Тебя накажут очень сильно, если ты вдруг напишешь то, что не совпадает с их мнением о том, что ты должна написать. Потому что они все уже за тебя решили. Если ты не пойдешь по пути, который они для тебя придумали, то ты их предала лично. Я, например, абсолютно чужой среди своих, потому что поэтический цех в бОльшей массе меня просто ненавидит. И я понимаю, за что. И я их оправдываю целиком.

За успешность?

Люди бухали сорок лет, выглядят плохо, убили всю молодость на современную русскую литературу, их читает четыре с половиной критика. И вдруг какая-то 23-летняя тля с сытым мерзким лицом, недоучка вдруг собирает залы, которые им и не снились. Есть люди, которых залы никогда не интересовали, которым было важно стихи писать и в этом расти – с ними мы друзья. А есть все остальные, готовые меня распять за то, что это у меня получилось. Всему поэтическому миру внушили, что я продюсерский проект. Но если на секунду допустить, что я действительно талантливый человек, а не Дима Билан от литературы, как они говорят, что в меня не вкладываются бюджеты, если допустить, что люди меня сами нашли, сами полюбили и сами теперь ходят, то это значит, что их жизнь-то зря прошла. После этого можно просто пойти и повеситься. Я их понимаю, им надо жить дальше.

А от этого говна можно как-то отгородиться? Откуда вы его получаете, откуда оно приходит? Можно же какие-то выстраивать барьеры и фильтры.

Я выстраиваю барьеры и фильтры. У меня нет месяц интернета, я отключила у мамы интернет и у себя дома, сижу, пишу себе книжку, которую мне заказало одно издательство. А был этот ад с дискуссионным клубом «Поэт ли Вера Полозкова?» Он даже был бы смешной, если бы они не говорили все это с таким непрошибаемо серьезным лицом. Если бы они реально не вышли меня распинать на площадь, я бы посмеялась. Я бы сказала: «Да с чего вы взяли, что она поэт? Да она вообще сталевар. Посмотрите на нее, у нее абсолютно сталеварская рожа. Да она и не женщина вовсе, она андроид». Я готова была бы поддержать любую игру, я человек, который год занимается импровизационным театром, я могу сыграть вообще что хочешь. Но они вышли реально показать мне мое место. Исходя из их представлений о моем месте. Там просто немедленно выросла армия: «Да! Да! Наконец-то объясним всем этим недоумкам, что это поэзия для начинающих, Дима Билан от литературы». Мне, кстати, нравится Дима Билан, я не знаю, что они так на него ополчились. Он кокаинист, правда, и продержится недолго, но он хороший парень, черт подери, он умеет петь, умеет танцевать. Не понимаю, в чем проблема с ним. Они считают, что я массовая культура в том месте, где массовой культуры быть не может. Что поэзия — это по определению вещь для узкого круга людей, умных и высоколобых, а что, оказывается, в ней могут быть заинтересованы какие-то более широкие массы — это невозможно допустить. Как отгородиться от этого говна? Есть два способа. Либо стать вообще невосприимчивой по отношению к любой информации о себе, чтобы ты о себе не прочитал, ты вообще это никак с собой не ассоциируешь. Вот как Ксения Собчак живет, например. Это же невозможно соотносить себя с той женщиной, про которую пишут, это же можно рехнуться наверное где-то статье на седьмой окончательно. Поэтому у нее есть медиаобраз, и есть совершенно другая женщина, трижды далекая от этого всего, которая таким странным образом деньги зарабатывает. Но в моем случае тексты по-прежнему от первого лица произносятся, я действительно все это имею в виду, I mean it. Если я буду воспринимать, что это они об одной пишут, а я-то совсем другой человек, к этому отношения не имеющий, то возникнет некоторое опасное раздвоение. Но по-другому нельзя. У меня был тяжелый нервный срыв, когда все договорились меня извести — а почему-то эти истории про «Поэт ли Полозкова?», про акцию «Убей Полозкову на Лепре» — все это совпадает почему-то с моментами, когда ты максимально уязвим, когда у тебя друг убит, когда молодой человек тебя оставил. И так-то у тебя большие вопросы ко Вселенной, а тут еще собирается деревня с кольями и идет тебя как нечистую силу изгонять из своего прекрасного кружка. Вот это самое обидное. Они почему-то выбирают момент максимальной уязвимости, ты даже сопротивляться не можешь, ты просто ревешь сидишь неделю и все.

Они вам пытались указать на место. А как вы его сами понимаете? И еще вы говорили в начале, что вам кажется, что вы заслужили то признание, которое у вас есть. Мне интересно, как это изнутри воспринимается? Ведь вы же изначально все про себя знали.

Всегда. Сначала это было диким детским честолюбием, дети все дико честолюбивы, особенно единственные в семье, и мне никто не верил, естественно. Радости недолго было, когда все это началось всерьез. Сейчас мне мои друзья предъявляют претензии в том, что, мол, приехала и привезла опять это лицо, с которым ты фотографируешься. Я говорю: «Друзья, давайте хотя бы мы не будем это обсуждать».

Они ревнуют вас?

Они не ревнуют. Мне просто один самый старый друг, которого я знаю с 15-ти лет, сообщил: «Ты учти, что, во-первых, ты больше никогда не будешь прежней, что они будут счеты сводить не с тобой, а с тем, что из тебя получилось по отношению к ним. Одна история —когда вы в равных позициях, когда вам по 16 лет и вас никто не знает, вы весело бухаете и говорите: «Мы этот мир порвем»». А когда вы уже Бен Эффлек и Мэтт Деймон — взяли вдруг и порвали — очень трудно разговаривать с теми, которым они говорили, что они его порвут. Потому что все считали себя равными, а тут как-то так не получилось, черт подери.

Я не считаю, что я уже… Мне даже смешно про славу говорить. Я не вишу на биллбордах, я не Григорий Лепс, я не Минаев, которого биллборды в два человеческих роста рекламируют. Но для этой отрасли я странное что-то, потому что не бывает так, чтобы раз — и сами центральные каналы звонили человеку, и вдруг его начинали узнавать на улице. Это невозможно. Вся система в этой стране — и индустрии развлечений, и книжного бизнеса — устроена так, что сначала надо очень много денег вложить в этого человека, чтобы так было. Я, в общем, вполне отдаю себе отчет, как это людей может раздражать. Потому что к тому, что у меня получилось за два года, некоторые десятилетиями идут. Я, правда, не имею к этому никакого отношения. У меня нет ни одного рационального объяснения этому. Как Земфира в 22 года давала интервью и говорила: «Ну, по-моему, я милая, поэтому меня все слушают». Вдруг услышали из всего этого сонма большого именно меня, почему-то срезонировала именно моя история, почему-то такое у меня лицо, что на меня хотят прийти посмотреть. Я не знаю, почему. Куча вещей, как равно далеких от главной причины, так и приближенных к ней. Но вот так получилось. И самое смешное, что это вовсе не такое благословение, как они думают. Если бы они меня выслушали, я бы им рассказала, что это дичайшая ответственность теперь. Потому что у меня нет права ни на единую слабость, я не знаю, о чем теперь писать в свой ЖЖ: хвалиться победами скучно, рассказывать о слабостях опасно, потому что их будут смаковать на каждом углу. Я могу играть в состоявшуюся злую стерву, но мне это ни разу не интересно. Я не состоявшая злая стерва, я как была девочка в меру несчастная, так и осталась. Просто теперь об этом нельзя говорить, потому что врагов у тебя в десять раз больше, чем было, по неизвестной тебе причине.